Четыре сезона [litres] - Стивен Кинг

– Ты спятил!

– Конечно, если хотите, можете вызвать полицию, – опять улыбнулся Тодд, – а я подожду на крылечке. Но если решите не вызывать, может, пригласите меня в дом? И мы поговорим.

Старик молча разглядывал ухмыляющегося подростка. В кронах деревьев щебетали птицы, где-то тарахтела газонокосилка, вдалеке слышались гудки спешивших куда-то машин.

Тодд вдруг почувствовал, что начинает терять уверенность. Неужели он ошибся? Вряд ли, но речь шла не о задачке в учебнике, а все было взаправду. Вот почему он так обрадовался (слегка обрадовался, как он позднее уверял себя), когда Дюссандер произнес:

– Если желаешь, можешь ненадолго войти. Но помни: я просто не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Это понятно?

– Конечно, мистер Дюссандер, – отозвался Тодд. Он открыл дверь и прошел в прихожую. Дюссандер закрыл за ними дверь, и они оказались в полумраке.

В помещении стоял затхлый запах, в котором ощущался солод. У них дома иногда тоже так пахло после визита гостей, пока мать не успевала проветрить. Но здесь запах был сильнее. Казалось, он пропитал буквально все. Пахло спиртным, подгоревшим маслом, потом, старой одеждой и какими-то лекарствами вроде мятного полоскания для горла и болеутоляющей

мази. В полумраке прихожей Дюссандер стоял совсем близко, и его голова, торчавшая из отворотов халата, напоминала голову хищного грифа, терпеливо ждавшего, когда его жертва испустит дух. Несмотря на щетину и дряблую обвисшую кожу старика, Тодд вдруг ясно представил себе его в черной форме офицера СС, на которого он сейчас походил куда больше, чем во время прогулок по городу. И мальчик вдруг ощутил острый укол страха. Легкого приступа страха, как он позднее объяснял себе.

– Должен вас предупредить, если со мной что-нибудь случится… – начал он, когда Дюссандер, шаркая шлепанцами, проходил мимо него в гостиную. Тот успокаивающе похлопал Тодда по спине, и от этого прикосновения его бросило в жар.

Мальчик проследовал в гостиную, но улыбки на его лице больше не было. Он представлял себе встречу совсем иначе. Все еще образуется и наверняка выйдет, как он рассчитывал. Прочь сомнения! Ведь до сих пор у него все всегда получалось! В гостиной Тодд уже снова улыбался.

Там его ждало очередное разочарование, правда, на этот раз вполне ожидаемое. Разумеется, в комнате не оказалось портрета Гитлера с упавшей челкой и неотступным завораживающим взглядом. И никаких боевых наград в рамках, никакого культового меча на стене, никакого «люгера» или «вальтера» на каминной полке (по правде сказать, и самой-то каминной полки не было). Тодд напомнил себе, что держать подобные атрибуты на виду, чтобы их все видели, было бы непростительной глупостью, однако отказаться от представлений, навязанных кино и телевизором, было очень непросто. Самая обычная гостиная – такую и ожидаешь увидеть в домах одиноких стариков, с трудом сводящих концы с концами на скудную пенсию. Над декоративным камином, облицованным декоративным кирпичом, висят часы. На тумбочке черно-белый телевизор – концы усов комнатной антенны обмотаны фольгой для улучшения приема. На полу – истертый серый коврик. Возле дивана этажерка с прессой: «Нэшнл джиографик», «Ридерз дайджест» и «Лос-Андж елес таймс». Вместо портрета Гитлера или наградного оружия на стене в рамках под стеклом висели свидетельство о гражданстве и фотография женщины в смешной шляпке. Позднее

Дюссандер рассказывал, что такие дамские шляпки назывались «колокол» и были в моде в двадцатых и тридцатых годах.

– Моя жена, – пояснил Дюссандер, и его голос дрогнул. – Она умерла в пятьдесят пятом. Слабые легкие… В то время я работал чертежником на автомобильном заводе «Меншлер» в Эссене. Даже не знаю, как сумел пережить ее смерть.

Тодд продолжал улыбаться. Он прошел через комнату, будто хотел получше рассмотреть фотографию, но вдруг остановился и провел пальцем по абажуру маленькой настольной лампы.

– Не сметь! – рявкнул Дюссандер так властно, что Тодд невольно отпрянул.

– Здорово! – искренне восхитился подросток. – Вот это команда! Если не ошибаюсь, делать абажуры из человеческой кожи придумала Ильза Кох, верно? И ведь это она проделывала штуку с маленькими стеклянными трубочками, которые вставлялись мужчинам…

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь, – прервал его Дюссандер. На телевизоре лежала открытая пачка сигарет без фильтра. Он кивком показал на нее и предложил Тодду: – Закуришь?

– Нет. От них развивается рак легких. Мой отец раньше курил, но сейчас бросил. Даже посещал специальные курсы, чтобы бросить.

– Правда? – Дюссандер вытащил из кармана халата спичку и с безучастным видом чиркнул ею по пластику телевизора. Спичка вспыхнула, и он закурил. – Назови мне хотя бы одну причину не звонить в полицию и не рассказывать им о твоей наглой выходке с ужасными обвинениями? Хотя бы одну? И побыстрее! Телефон рядом. Думаю, отец тебя обязательно выпорет и ты неделю не сможешь нормально сидеть.

– Мои родители никогда меня не бьют. От телесных наказаний больше вреда, чем пользы. – Неожиданно глаза Тодда загорелись. – А вы их пороли? Женщин, к примеру? Заставляли раздеться и…

Дюссандер, издав нечленораздельный звук, напоминающий мычание, направился к телефону.

– На вашем месте я бы этого не делал, – предостерег Тодд ледяным тоном.

Дюссандер обернулся и размеренно произнес:

– Я скажу это только один раз и больше повторять не буду. – Даже отсутствие вставной челюсти не мешало ему говорить достаточно четко. – Меня зовут Артур Денкер. Меня так звали всегда, даже до получения американского гражданства. Имя мне дал отец в честь Конан Дойла, почитателем которого он являлся. Меня никогда не звали ни Дузандером, ни Гиммлером, ни Санта-Клаусом. Во время войны я был лейтенантом запаса и никогда не состоял в нацистской партии. Мое участие в боевых действиях ограничивалось обороной Берлина. Должен признать, в конце тридцатых, еще во время своего первого брака, я был сторонником Гитлера. Он положил конец Депрессии и вернул немцам чувство национальной гордости, растоптанное несправедливым Версальским договором. Думаю, что во многом мои симпатии были вызваны наличием работы и тем, что в магазинах снова стал продаваться табак и больше не требовалось копаться в грязи, выискивая окурки, если хотелось курить. В конце тридцатых я считал Гитлера великим человеком. Может, так сначала и было. Но потом он явно лишился рассудка и командовал несуществующими армиями по указке астролога. Он отравил даже любимую собаку! Настоящее безумие! К концу войны они все посходили с ума и, распевая гимн национал-социалистов «Знамена ввысь!», давали смертельный яд своим детям. Второго мая сорок пятого года мой полк сдался американцам. Помню, как я заплакал, когда солдат по имени Хакермейер угостил меня плиткой шоколада. В Эссене меня интернировали, и обращались с нами очень хорошо. Мы слушали по радио, как идет суд в Нюрнберге, а когда Геринг совершил в тюрьме самоубийство, я выменял на четырнадцать американских сигарет полбутылки шнапса и напился. Меня освободили в январе сорок шестого. На автомобильном заводе в Эссене я устанавливал на машины колеса, а в шестьдесят третьем вышел на пенсию и эмигрировал в Штаты. Поселиться здесь было мечтой моей жизни. В шестьдесят седьмом году я получил гражданство США и стал американцем. Я хожу на выборы. Никакого Буэнос-Айреса и никакой наркоторговли не было. Не